Участвуя в одном из литературных клубов на вопрос о Николае Рубцове «Кто при жизни больше всего любил поэта?» Лев Котюков ответил так:

Его не очень-то любили!...
За что любить поэта грешного?!
И злобно за спиной хулили -
И ждали, ждали неизбежного.
Горьки воспоминанья устные,
И безысходны строки грустные...
Такие вот мы люди русские!...
И, может быть, совсем нерусские...

«Спасение России - в провинции!» - интеллигентно гаркнул некий лжефилософ с берегов Невы. Брехнул лжестрадалец - и не поморщился, и невская вода не потекла в обратную сторону. Но я не стал спорить, поскольку, как бывший провинциал, был польщен дарованной мне сверху ролью «спасителя», а также потому, что в тот день не собирался ни на какие спасательные работы.

Провинция спасет Россию?! Задумался я и заспорил сам с собой. «А разве провинция - не Россия? Для того, чтобы что-то спасти, надо для начала самому спастись. А нынче в иных провинциях такой разор, такой бред и сумбур, что впору столицам приходить на помощь. Но столицы сами упорно ждут провинцию - и правильно делают. И заодно небезуспешно приторговывают видом на жительство, то бишь треклятой пропиской, отсутствием коей маялся Рубцов. И ваш покорный слуга маялся и миллионы, миллионы других наших соотечественников.
А то, что несколько одиноких, немолодых людей организовали кружок по изучению философского наследия Бердяева в Тамбове или в Хабаровске - не залог спасения. Одинокие, бедные, образованные, тихие люди или переженятся, или устало перемрут. И никто никого не спасет.
И вообще - не надо спешить окончательно спасать Россию, не надо быть эгоистами, - надо и о потомках думать, дабы и у них была возможность отличиться
на ниве спасения.
Вопрос спасения России был, есть и будет открытым. И никогда не закроется, и не разрешится, - иначе это будет совсем не Россия.
Но как-то вполне прилично укоренилась этакая идиотская греза, что в провинции, в тиши-глуши, самое надежное прибежище гениям и талантам.
Вдали от всех парнасов
И всяческих сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.
Имея в виду провинцию, сказал старший товарищ Рубцова замечательный русский поэт Владимир Соколов. К сожалению, тоже преждевременно ушедший от нас. Добрейший человек, который не только оделял нас похмельными трешками, но и название книги «Звезда полей» подарил Рубцову.
Оно, конечно, так - «...вдали от всех парнасов...». Да не совсем так. Совсем не так!
У нас не Германия, где при виде шествующего гения по чистой, узкой улочке маленького городка жители замирают и почтительно снимают шляпы. Так было во времена Гете. Кстати, не стоит забывать, что великий Гете еще был и министром в отличие от наших бездолжностных гениев. Впрочем, ныне в Германии от благополучия - напряженка с гениальными поэтами, но это уже другая тема, - и опустим ее ради краткости изложения.
Россия, к счастью, а может быть, к несчастью - не Германия. В нашем гигантском отечестве испокон гении рождались в провинциях, а умирали в столицах. За редким исключением, подтверждающим правило. Как говорится: не нами заведено, не нам и отменять.
Но будоражили и будоражат вечнозеленые умы прекраснодушные мечты о провинциальном рае. Будоражат и советы антисоветские порождают: «Задохнешься, Колюня, в Москве-то!.. Задушит тебя она... Езжай-ка, старик, в Вологду, а еще лучше в Тотьму-Потьму... Там Русь-матушка, там подпитаешься соками-водами... Там, брат, хорошо!..»
Хорошо там, где нас нет! О о-о-чень даже хорошо! Но без нас, многогрешных.
Нет, граждане советчики-антисоветчики, пить надо все-таки меньше!
В провинции жить большим поэтам, мягко говоря, противопоказано. Они постоянно на виду губернской или, еще хуже, уездной публики. Они в неотступном кругу праздного, да и чего уж там, завистного, ущербного внимания.
«...А этот-то! Ну Рубцов... Вчерась еле до дома дошел, по заборам карябался. И баба при нем бродячая тоже без просыху. Подумаешь, знаменитость! Да чего он там напишеть?!.. Пьянюшка!..»
Или чуток интеллигентней, но не менее злей:
«...Люмпенизированное сознание. А от этого нежелание быть цивилизованным человеком. Да и элементарное отсутствие внутренней культуры. А стихи? Примитивная спекуляция на патриархальности. Да разве могут такие, как он, быть наследниками традиций Тютчева и Фета! Абсурд!»
Действительно, полный абсурд. Лучший поэт России не имеет собственного угла в родном отечестве - и с детдомовских лет неприкаянно скитается по городам и весям почти до самой смерти.
Направленный всевидящий луч неустанно следует за усталым актером по тусклой, пыльной, провинциальной сцене - и нет спасения и схрона от сего слепящего, пронзающего, беспощадного ока. В провинции большому поэту сподручней не только создавать шедевры, но и сходить с ума, вешаться, стреляться, спиваться в лучшем случае.
Думая о Рубцове, я всегда вспоминаю гениального его земляка Константина Батюшкова, безжалостно брошенного демонами в омут безумия. И нет утешения моей душе. И комом стынут в горле слова: «Россия, Русь, храни себя! Храни!...»
Возвращение гения к истокам есть смерть. Гений - это вечное метафизическое возвращение и потому, наверное, гибельно перенесение сего действа в план бытовой, физический. Рубцов давал себе четкий отчет по поводу вероятного печального исхода:
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки.
Рубцов обладал природным даром ясновидения и оттого, в первую очередь, и уже от бездомства, во-вторую, так отчаянно цеплялся за проживание в чудовищном общежитии Литературного института. О, Боже, что ему виделось в тяжелых, предсмертных снах наяву?! Неужели смерть явила ему лицо свое в стенах нашего студенческого дома?! О, Боже, отчего он не разминулся с ней в пустом, полночном коридоре?!
Удивительно зловеща и неудачна жилая общежитская глыба, годная разве что для дома быта или прокуратуры. Новейшие геологические исследования показали, что здание расположено в патогенной зоне, проживание в коей способствует депрессивным состояниям и психическим расстройствам.
Придумали то ступор,
То депрессию!..
А мне одно покоя не дает:
Как бился Достоевский в эпилепсии,
Как падал Гаршин в лестничный пролет?!
Не удивлюсь, если окажется, что это общежитие по самоубийствам стоит среди первых в стольном граде. Думается, без злого умысла, на радость демонам и бесам, вознесли строители над перекрестьем шумных магистралей семь зловещих этажей. По обычной российской дури без учета патогенности и отдаленности от института, близ останкинского высотного телешприца.
И не адмиралтейской иглой пронзены души, а электронной спицей телемонстра - и мрачит взор небесное пространство.
Пять с лишним лет я на себе испытывал отрицательное воздействие темных природных сил - и, будучи вполне юным и здоровым, всеми силами, бессознательно и сознательно, старался отдалять вынужденное возвращение под казенный кров. Недавно мне пришлось по случаю переночевать в «родной общаге». И ничего не переменилось. Не буду говорить о переживаниях призрачной ночи ради краткости изложения. Укатил я из «благословенных мест» первым рассветным троллейбусом №3.
«Вот счастие мое на тройке в сребристый дым унесено...» - иногда декламировал блоковские стихи хмельной Рубцов, грустно глядя вслед зимнему троллейбусу, увозящему в уютную известность нашу очередную столичную симпатию.
Были, конечно, свои прелести в вольном проживании на улице Добролюбова, 9/11, но ужасов было больше, да и со временем прелести обретали изначальный смысл этого темного слова.
Но как не хотел Рубцов покидать пропитанные вязкими кошмарами стены!
О, как безысходно и порой даже изобретательно оттягивал отъезд, ибо впереди на родине была смертельная безысходность, - и он ведал ее.
Помнится, уже и билет был взят на вологодский поезд, на такси с рестораном оставалось. И времени было с запасом, в самый раз, чтоб успеть не напиться, но чтоб успеть к отправлению, - а вот поди ж ты...
Высокая июньская гроза бушевала в просторе московском. Ливневая, теплая гроза. В грозу поехал я провожать Рубцова в хлебосольную Вологду - и буквально на глазах настроение его стало портиться. Как-то враз выдохлась тихая веселость и без выпивки осмурело лицо.
- Давай дернем для храбрости! - угрюмо предложил он, как будто не на родину ехал, а куда-нибудь на рабские торфозаготовки в пустыню Сахара.
Я, естественно, не отказался, хотя и без выпивки хватало бесшабашной храбрости в те благословенные лета. С большим запасом хватало - и не думалось, что поистратится сей запас раньше срока и грустная опаска совьет крепкое гнездо в душе.
Но чего боятся наши души, ежели они бессмертны?! Отчего в них страх?! Нет, не адов страх, а иной... Страх бытия, как небытия. Страх бессмертия, как смерти!.. Или еще чего?!
Кто даст ответ?!
Прибыв на вокзал, мы энергично двинулись в ресторан. Не буду растекаться в деталях ресторанного скандала, мало ли их было этих скандалов. Остановлюсь лишь на стычке с капитаном внутренних войск, который за каким-то чертом подсел за наш столик. Капитан сразу активно не понравился мне, но активно приглянулся Рубцову. Мы даже чуть не рассорились из-за этого безвестного капитана, но, философски осмыслив происходящее, ибо деньгами распоряжался я, допив остатки водки, Рубцов круто перенял мою сторону - и весьма возвеселился, когда я зашвырнул гербовую фуражку новоявленного собутыльника в вечернюю, железнодорожную толпу. И не зря возвеселился, ибо за скандалом ушел без него поезд на Вологду - и отсрочилось неизбежное возвращение, и, может быть, смерть отсрочилась на день другой.
Ну а капитан?! А черт его знает, куда он подевался?! Пошел фуражку свою искать... Может, и по сию пору ищет, ежели до майора не дослужился. Да и не знаю я никакого капитана. А которых знал - они давным-давно полковники, а иные облампасились и на пенсии дачнохозяйствуют. А иных уже нет на этом свете. В каком звании воинском они на свете том - не ведаю и не желаю ведать раньше времени.
Нет, братцы, пить надо все-таки меньше. И капитанам, и не капитанам, и поэтам, и не поэтам!
Кто-то, пожалуй, упрекнет меня за некоторую безнравственность... О, Господи, как озабочены чужой, убывающей нравственностью иные весьма и весьма порядочные люди!
Так озабочены, что боязно становится за них, за их всепогодную порядочность, за из собственную нравственность, в конце
концов! Но дальнейшие рассуждения о морали и нравственности я опускаю ради собственного покоя, а не для
краткости изложения.
На следующее утро один из поклонников Рубцова, очень-очень высоконравственный гражданин, с шикарной квартирой на Арбате и при трехэтажной даче в Переделкино, узрев нас, не скрыл искреннего огорчения по поводу задержки поэта в столице - и почти без раздражения помог не только опохмелиться, но и призанять денег «до завтра» на дорогу. А когда я завел разговор о прописке Рубцова в Москве или где-нибудь в Подмосковье, поскольку в данный момент поэт был отовсюду выписан и фактически был бомжом, покровитель вспылил, возгневался и жестко попрекнул нас в меркантильности и еще в чем-то мещанском. Брякнул нам обиженно вслед что-то вроде: «...О душе надо думать, а не о прописках!.. Живете, как птицы небесные!.. С народом надо быть, с народом!..»
И захлопнул за нами тяжелую, высокомерную, многозамочную дверь своей арбатской квартиры.
Подобные призывы в изобилии сыпались с литературных высот на усиленно лысеющую от затяжного бездомства голову поэта.
Был у нас в институте профессор Друзин, большой любитель стихов Рубцова, в прошлом матерый литературный громила и референт при Сталине по журнальным вопросам. Человек был очень неглупый, а иногда словоохотливый.
Как-то я поинтересовался:
- А почему при Сталине не открывались новые журналы, ну, типа «Юности»?
Друзин нахмурился, он терпеть не мог тогдашнюю «Юность», но потом усмехнулся и поведал:
- Вы думаете, мы ретроградами были и ничего нового не хотели?! Ошибаетесь, господа! Писали вождю докладные записки. Неоднократно писали, особенно после войны, о необходимости новых периодических изданий. Но он упорно оставлял их без внимания, хотя обычно все литературные вопросы разрешал без промедления. И вот однажды после осуждения кандидатур на Сталинские премии Иосиф Виссарионович попросил меня задержаться. На его рабочем столе высилась подборка всех литературно-художественных журналов за один месяц, кажется, за октябрь. Сталин ткнул погасшей трубкой в сторону журналов и сказал: «Вот, с трудом управился прочитать всю эту месячную продукцию!» Хитро улыбнулся и вопросил: «А что у кого-то есть больше свободного времени для чтения, чем у Сталина?..» Не стал томить нас растерянным молчанием и грустно ответил сам себе: «Наступит пора, будет больше свободного времени у Сталина, будут и журналы новые. Но будет ли их читать народ?..»
Пора наступила. У Сталина в распоряжении вечность.
И он в полном распоряжении вечности. А народ наш, просвещенный мыльными телесериалами и криминальной дрянью, от художественных журналов воротиться, как избалованный ребенок от нормальной,
здоровой пищи.
- А Сталин действительно читал все журналы? - продолжал любопытствовать я.
- От корки до корки... - сухо оборвал разговор Друзин. И вот как-то отставной сталинский референт посетовал: «Хороший поэт Рубцов, но какой-то успокоенный стал в последнее время, безнадрывный...»
Я передал эту критику Рубцову. Обычно спокойный на сей счет, поэт вдруг встрепенулся, вспыхнул, зло высверкнул глазами и почти выкрикнул: «Байронизму им, видите ли, не хватает. Надрыва!.. Чтоб струна скорей лопнула!.. Да и так уже!..»
Оборвал себя и тихо поскучнел.
О, это отчаянное: «Да и так уже!..» Если бы знать! О, если бы знать! Но никто ничего не знает! А ясновидение не есть знание. Ясновидение - это воля Господня. Сия воля владеет человеком, а человек не владеет ничем. Ах да, владеет информацией, все большей и большей. И последнее, скудное знание свое безоглядно обращает в информацию.
Что такое поэзия?! Бессмысленный вопрос. Но ответить на него можно вполне осмысленно. Поэзия - это то, что нельзя выразить в прозе. Но нечто существующее и несуществующее невозможно выразить и поэзией. Что есть это нечто?! Опять бессмысленный вопрос. Хотя и на него можно ответить вразумительно. Но воздержимся от ответа. Пересилим себя. Так будет лучше и для вопрошающих, и для отвечающих. Хватит вопросов! Поговорим просто так... Не получается? Ну, тогда по молчим, ежели, конечно, получится.
Известный критик Лобанов в давней своей статье «Сила благодатная» о творчестве Рубцова писал: « Психологическая объемность поэтической мысли невозможна при рассудочном миросозерцании, она требует прорыва в глубины природы и народного духа».
В основе мысль верная и четкая. Но вот почему «требует прорыва»? От Рубцова требует? Как будто многие спокойно прорываются куда надо, а Рубцов не желает, хоть тресни. Да, да, именно в таком плане была написана статья, с откровенным призывом к прорывам и надрывам. Милейший Михаил Петрович, увы, как и Друзин не понял, что этот прорыв состоялся, - и сила сего прорыва и по сию пору движет русскую поэзию, и не только поэзию.
Человек еще до своего рождения наделен волей не только жизни, но и смерти.
Некий интеллектуал, предпочитающий читать Набокова на английском, высокомерно заявил, что воля к смерти у Рубцова преобладала над волей к жизни. Думается, подобное умозаключение не случайно. Ежели вышеупомянутый господин и Пушкина предпочтет читать на английском, то еще до больших откровений дойдет.
Воля жизни в Рубцове преобладала над смертью! Говорю об этом категорично, ибо знаю поэта не только по его стихам, хотя порой стихи говорят о творце то, что и ему самому неведомо. Но это неведомое в наших душах, ибо как глаголет старая истина: «Человек - мера всего существующего и несуществующего». Как бы несуществующего! Ибо нет ничего несуществующего. Все субъективное есть объективное. И никто не знает: явь порождает сны или сны порождают явь?..
И Рубцов не знал. Но знал, что смерть есть неизвестная форма жизни. Знал, что умрет, но не верил в это. Верил в эту жизнь и любил эту жизнь, а не какую-то иную.
Поэт очень любил жизнь, но, к сожалению, жизнь его не очень любила. За что?! А это уже вне человеческого разумения. Как и вне разумения страшные, провидческие строки:
Я умру в крещенские морозы,
Я умру, когда трещат березы.
Но еще раз жестко заявляю: Рубцов не искал смерти. Он жил вечным возвращением, а не возвращением в небытие. Поэтому с тяжелой душой воспринимал призывы надрываться и рваться в глушь, к тетке, в Саратов. Да и не было, к сожалению, у него ни добрых теток, ни дядек.
Думается, что так называемые поклонники, ведали о сем, но со смешками, добрыми улыбками, сочувственными вздохами приветствовали его бездомство, скитания, неприспособленность к социалистическому общежитию - и возвращение в смерть. Так было удобнее и для них персонально, и для жестокой, тайной системы, которой они служили и служат в страхе по сию пору. И неизбывен этот не Божий страх, - и нет ему конца во времени земном.
Страдания закаляют душу, но еще и ничтожат, и унижают. Потребительское отношение к таланту в России доходит до безобразия. И все равно потребители еще чего-то требуют. И очень часто потребители обращаются в завистников.
Это мертвому можно могилу в хорошем месте отвести, по блату в земле с песочком, и памятник поставить на скорую руку. А живому - ни прописки, ни жалкой комнатушки, ведь он живой!.. А ведь одного звонка высокопоставленных покровителей Рубцова хватило бы и на прописку, и на стандартную однокомнатуху где-нибудь в Чертаново или, на худой случай, в Реутово. Но не звонили, как-то руки не поднимались.
И в то же время по разнарядке тайной системы в столицу выписывались литературные бездари - и наделялись всеми номенклатурными благами, от квартир на улице Горького до престижных дач в Переделкино. Среди сей публики были и «горячо любящие его» вологодцы, земели, в рот им дышло.
Многие живы по сию пору, выдают себя за друзей Рубцова и плачутся лживыми слезами в чужие бронежилеты о «незабвенном Колюне».
У Рубцова было множество житейских недостатков. Но почему, черт возьми, большой поэт обязательно должен быть праздничным подарком для окружающих, ежели сами окружающие, мягко говоря, не юбилейные сувениры. Но вот, поди ж ты, все почему-то желают зреть талант в подарочном исполнении, заодно требуя от него прорывов и надрывов.
Поэты прощают всех, но поэтам ничего не прощают. За редким исключением, подтверждающим правило. Не было этого прощения и Рубцову - и, в первую очередь, за его главный недостаток - он был живым.

Лев Котюков
Возраст: 12+